Лица

Александр Кнырович: «Я не люблю слово любовь»

Народная Воля задала простые вопросы, во многом даже личные известному в прошлом бизнесмену Александру Кныровичу. О женитьбе и свиданиях в тюрьме, о родителях и друзьях, о свободе, которая важнее секса, и страхах, которые есть у каждого человека.

И, несмотря на то, что Александр не обещал открыть все свои душевные тайны, получился такой откровенный разговор, в котором просто – о сложном.

– Александр, казалось, что до посадки вы были буквально в одном шаге от женитьбы…

– Мы с моей любимой женщиной, как мне кажется, разделяем мнение, что в формальном узаконивании отношений нет ничего общего с чувствами либо с обязательствами друг перед другом. Поэтому вопрос, идти ли в загс и ставить ли штамп, на тот момент не стоял и не был принципиально важным для нас обоих. Как, собственно, и сейчас.

С другой стороны, наверное, у нас есть обоюдное желание, что если такой момент наступит, то хотелось бы, чтобы это была не советская тетя с начесом на фоне государственных флага и герба, объявляющая нас мужем и женой, а какая-нибудь маленькая церковь в небольшом итальянском городке с абсолютным отсутствием прессы и официоза. Это всё-таки очень интимный внутренний процесс.

Александр Кнырович и Александра Нестерова

– Некоторые заключают браки за решеткой, потому что иначе нет возможности видеться. Если не секрет, почему вы не решились на такой шаг? Или Александра всё-таки могла навещать вас в колонии?

– Когда я был в следственном изоляторе, сотрудники КГБ разрешили нам увидеться. Через стекло. На Володарке во время суда судья вообще не поддерживала идею свиданий, а в колонию в качестве исключения Александру один раз допустили на краткосрочное свидание «для поддержания социальных связей».

Это была не наша личная, а коллективная встреча. У нас не было долгосрочных свиданий вообще. Наверное, мы в этом что-то потеряли. Но мы оба точно не хотели, чтобы регистрация брака происходила в колонии со всей этой тюремной атрибутикой. Я понимал, что при самом худшем раскладе мы не увидимся минимум три года, и мы решили, что сможем пережить это время и без этой вынужденной формальной процедуры заключения брака.

– Расскажите, как прошла ваша первая встреча с Александрой на свободе? Какой была ваша самая сильная эмоция?

– Вы знаете, я вообще себя не помню. Потому что это был такой безусловный эмоциональный взрыв, который можно сравнить с ощущением бесконечного опьянения счастьем. И про эти первые минуты – я не помню почти ничего. Это такой огромный позитивный шок, который трудно с чем-то сравнить.

Конечно, встреча прошла эмоционально, с очень большим выплеском всего того, что накопилось за эти годы.

– Как изменила тюрьма ваш взгляд на любовь и отношения? Может, вы что-то поняли про себя и про Александру, что для вас самого стало открытием?

– Я наблюдал поведение разных женщин в отношении мужей, находящихся за решеткой. В том числе и оформивших формальный брак в колонии.

Конечно, колония – это большое испытание на прочность. И то, как вела себя Александра, меня просто ошеломило. Она сделала всё, чтобы мне там было хорошо.

Я не люблю слово «любовь». Дело в том, что за ним так много всего скрывается… И гормональная буря в 16–17 лет, и шекспировские истории, и что-то совершенно иное, что возникает у людей в более взрослом возрасте, и то, что скрепляет великолепные 80-летние пары. «Любовь» – очень многозначное слово. И поэтому, на мой взгляд, порой теряет свой смысл. Но Александра меня, конечно, поразила и покорила своим поведением в этот период.

– В одном из своих писем из тюрьмы вы написали: «В жизни мужчины должны быть дело, дети и женщина»…

– Кажется, там было что-то еще, но не суть. Я по-прежнему так считаю. Без всех этих составляющих мужчина не полноценен.

– Совсем недавно узнала, что у вас, оказывается, двое взрослых детей…

– Да, это так. Я бесконечно горжусь своими взрослыми дочерьми, которые тоже приятно удивили меня в этот период. Я, кстати, уже даже дедушка – внучке пять с половиной лет. Последний раз до колонии я видел ее, когда она еще ползала.

– В «Фейсбуке», объясняя свой отъезд, вы написали, что свобода для вас важнее денег и секса. А какой якорь мог бы вас заземлить в Беларуси?

– Сложный вопрос… Наверное, это могло бы быть связано только с тяжелой болезнью близкого человека.

– Как родители отнеслись к вашему отъезду? Мама плакала?

– Слава Богу, я взрослый человек и давно живу своей самостоятельной жизнью. Родители поддерживают меня. Они заведомо мне доверяют. Конечно, грустили по этому поводу. Мы все обрыдались в момент расставания. Но они поддерживают меня априори. В этом мне сильно повезло.

– Знаю, что отец все эти годы очень переживал за вас…

– Ему было трудно, и, конечно, он большой молодец.

– Вообще, вы долго принимали решение: уехать или остаться?

– Я думал об этом еще в колонии. Анализируя всё произошедшее со мной и со страной, было очень просто сделать выбор. Находиться в Беларуси и засунуть свое достоинство куда-то далеко… Наверное, я очень быстро стал бы алкоголиком или умер от какой-то тяжелой болезни.

– Получали вы предложения о трудоустройстве в Беларуси?

– Серьезных – нет. Те предложения, которые я мог бы рассмотреть, всё-таки требовали какого-то юридического статуса, а мне законодательством запрещено занимать руководящие посты. Заниматься партизанщиной и вынуждать людей нарушать закон я не хочу.

Много товарищей, в том числе предпринимателей, меня поддерживали. Но они понимают, что какое-либо сотрудничество со мной может быть и для них опасным.

– Сегодня из Беларуси уезжают в том числе и лучшие специалисты во всех сферах. Как думаете, какое будущее при таком количестве эмигрантов ждет нашу страну? Ведь вернутся не все, и вы это прекрасно понимаете.

– Не думаю, что будущее страны зависит от того, что уехало немало творческих, грамотных людей. Не побоюсь сказать, что уехала потенциальная элита страны.

Но вопрос в самой философии, существующей в стране. Если философия изменится, то культурный слой вновь нарастет – за пять, за десять лет. И, если философия будет другой, не будет этих писателей, экономистов и предпринимателей – появятся другие. Если всё останется, как есть, наличие элиты внутри страны ровным счетом ничего не даст для ее развития, потому что она просто не сможет самореализоваться. Так что это не вопрос уехавших, а вопрос философии.

– В одном из своих интервью вы сказали, что самым главным в первые дни после освобождения «было обнять близких, поговорить, поплакать вместе с ними». В тюрьме вас часто пробивало на эмоции?

– Регулярно. И обычно это было связано с получением каких-то писем и гордостью за моих близких.

Я провел за решеткой четыре года и семь месяцев, не потеряв никого из близких. Это самое главное. Большое счастье, что и родители, и дети хорошо себя чувствуют.

– Помните тот день, когда вас арестовали? Думали ли вы тогда, что придется распрощаться со свободой на столько лет? Или казалось, что всё еще можно решить по какому-то звонку, щелчку, просьбе?

– Я не думал, что всё можно решить по звонку. Конечно, изначально мне казались бредом сами обвинения. В какой-то момент была иллюзия, что еще можно отмотать назад, по-человечески объясниться – и всё на этом закончится. Или хотя бы обойдется минимальными последствиями, и можно будет двигаться дальше. Но потом это ощущение прошло, когда в вечерних новостях прозвучала официальная точка зрения на то, что случилось.

Выпуск этих новостей крутили неоднократно, по всем каналам. Это была крайняя точка, тогда я понял, что могу остаться за решеткой лет на двадцать – я тогда слабо понимал, что к чему. Сознание не могло с этим примириться и рисовало самые разные картины… Эти дни были самыми тяжелыми… А потом становилось всё лучше и лучше.

– Вам предлагали компенсировать ущерб в десятикратном или стократном размере, чтобы, не доводя дело до суда, выйти на свободу?

– Нет. После выступления по телевизору первого лица государства уже ничего подобного не было. А сама сумма стала известна только через месяц после начала суда. Соответственно, не было никаких шансов что-либо компенсировать. Я понимаю, что трудно осознать этот факт, но в течение года я сидел вообще без каких-либо цифр.

– Вы по-прежнему остались должны государству…

– С точки зрения государства я должен немало, сумма измеряется в миллионах рублей.

– Вы были довольно известным бизнесменом. Сколько денег вы потеряли?

– Если бы мы с вами рассуждали об этом всерьез, то должны были бы сказать, что, допустим, на 25 января бизнес, в котором участвовал Кнырович как учредитель, стоил столько-то. Эта сумма не бесконечно великая, но точно исчисляется в миллионах долларов. На данный момент я потерял почти всё и еще остался должен. Но заниматься такими подсчетами – дело бесполезное. Конечно, когда человек живет просто своей жизнью, работает, у него есть в банке 20.000 долларов и у него их забрали – это что-то ощутимое. А в жизни предпринимателя, которому принадлежит предприятие, нет ощущения, что ты владеешь какой-то суммой. Думаю, Роман Абрамович тоже не каждый день перечитывает «Форбс» и смотрит, насколько, по оценке экспертов, изменилось его состояние.

– На какие средства вы сегодня живете?

– Когда человек выходит из тюрьмы, у него ничего нет. И близкие скидываются, чтобы ему в первое время было, на что купить еду и одежду. Это такая традиция. Мои друзья, слава Богу, поступили точно так же. Спасибо им за это!

Ну и у меня уже есть рабочий контракт. Буду работать и зарабатывать деньги.

– В одном из недавних интервью вы сказали: «Больше никакого бизнеса!» Это серьезно? Вы сможете работать, грубо говоря, на дядю?

– Когда я это говорил, то имел в виду, что сейчас у меня нет никакого бизнеса в Беларуси. Но это не значит, что у меня нет планов им заниматься. Безусловно, я планирую.

– Что тюрьма изменила в вашем характере?

– Мне кажется, у меня появилось ощущение конечности жизни, что все мы смертны…

Мне уже 48 лет. И я понимаю, что с точки зрения каких-то серьезных проектов времени у меня осталось мало…

– Но вам всего 48!

– Да, но для того, чтобы быть счастливым, человек после 65–70 лет должен заниматься преподаванием и передачей уже накопленных знаний, а не активным участием в предпринимательской деятельности. Жить-то я собираюсь лет до 95, но в жизни есть разные периоды…

– Вы сказали про ощущение конечности жизни. Многие сталкиваются с ним, тяжело болея коронавирусом…

– Думаю, я переболел ковидом в апреле прошлого года. Три дня мне было очень плохо, потом несколько месяцев я отходил, но, слава Богу, всё закончилось.

– В «Витьбе» у вас появились друзья?

– Конечно! Есть человек пять, с которыми я хотел бы сохранить общение на всю жизнь. Говорят, что во взрослом возрасте трудно заводить друзей, но вот такие экстремальные условия подарили мне новых друзей, которыми я очень дорожу.

– В былые времена вы наверняка не раз пересекались с Александром Мошенским, Александром Шакутиным и другими известными бизнесменами. Как думаете, санкции разрушат их бизнес?

– Судя по той же России, уже есть достаточное количество инструментов, которые с небольшими потерями позволяют нивелировать влияние санкций.

Ну а вообще нужно смотреть на каждый случай отдельно. Не думаю, что эти предприниматели серьезно пострадают. Другое дело, что лично это, конечно, неприятно.

– Что вы думаете по поводу санкций в отношении конкретных бизнесменов? На ваш взгляд, здесь больше плюсов или минусов? Например, если, условно говоря, «Амкодор» прекратит свою работу, то работу потеряют тысячи человек…

– Вопрос в том, какая конечная цель этих санкций, приведут ли они к достижению результата, ради которого затевались. Какое-то количество лет назад санкции привели к освобождению политзаключенных. Но сегодня совершенно другая ситуация и контекст.

Наносят ли санкции ущерб экономике Беларуси? Наносят.

Наносят ли они ущерб режиму? Да.

Наносят ли они ущерб белорусам? Конечно.

Это такой обоюдоострый инструмент, и очень трудно посчитать его конечную эффективность, сказать, чего тут больше – плюсов или минусов. Санкции – как сильный антибиотик, который вирус убивает, но и организм разрушает тоже.

Если бы у меня сегодня спросили, вводить санкции или нет, я не смог бы ответить на этот вопрос. Но надо понимать, что у европейских политиков очень мало других инструментов воздействия…

– В мае 2015 года, выступая на одном из ток-шоу по БТ, вы предложили ликвидировать компанию «Белавиа» и пустить на ее место Ryanair, Wizz Air, EasyJet. Сейчас, когда небо для белорусов тотально закрыто, что вы думаете про «Белавиа»? Может, всё было не так уж и плохо?

– Для меня сейчас не было большой проблемой доехать до Вильнюса и уже оттуда лететь туда, куда необходимо.

Для белорусов в первую очередь важна стоимость перелета, его доступность в разные точки. «Белавиа» этого предложить не могла. Мне хочется, чтобы была конкуренция – это выгодно прежде всего потребителям. Если рядом будут стоять Ryanair, Wizz Air, «Австрийские авиалинии» и другие авиакомпании, то у нас будет выбор: лететь в Рим за 30 евро или за 150. Поэтому я за то, чтобы белорусы могли выбирать. А если будет выбор, то «Белавиа», скорее всего, умрет.

Ну и, конечно, отдельный вопрос про сегодняшнюю ситуацию с закрытым небом. Но как еще реагировать, если страна занимается воздушным пиратством? Наверное, перед тем, как открывать небо, должны быть расставлены точки над «і»: предприняты меры по заглаживанию этой ситуации и взяты какие-то обязательства на будущее. Пока белорусская власть в стадии непризнания фактов. Поэтому и небо закрыто.

– Александр, скажите, а чего вы сегодня боитесь? Какой ваш самый большой страх?

– Это очень серьезный вопрос. И я не могу на него ответить: поверхностно не хотел бы, а глубокий ответ будет слишком личным.

– Первое интервью вы дали уже после своего отъезда. И звучало примерно так: «Теперь я могу говорить». А что вас сдерживало, когда вы были еще в БеларусиПолагаете, что за вами еще есть какой-то контроль?

– Не думаю, что за мной внимательно наблюдают, – сейчас главные объекты совершенно другие. Но внимание к процессу моей отсидки было, значит, оно до сих пор сохранилось и к моей персоне. Я не хотел никого провоцировать, потому что какая из моих фраз в интервью и как будет интерпретирована – никому не известно. Поэтому я сознательно принял для себя решение молчать, пока не уеду.

– Как обустроились на новом месте? И, кстати, в какой стране вы находитесь?

– Обустроился замечательно! Нахожусь пока в Варшаве, но это не конечная точка. Про конечную точку я и сам пока не скажу…

Кнырович: «Готовлю себя к тому, что могу не вернуться в страну никогда»

Оцените статью

1 2 3 4 5

Средний балл 5(23)